Евразийство сформировалось как идейное направление в 20-е годы в среде русской эмиграции. Оторванность от родины в сочетании с обостренным ощущением катастрофичности переживаемых перемен, порожденных первой мировой войной и революцией в России, стали мощным импульсом для осмысления изгнанниками ее судьбы. Бесперспективность сокрушения большевизма силой оружия, ставшая очевидной в 1920 году, определяла постановку задачи его духовного преодоления. Старые идейные подходы в этих условиях казались недостаточными, они требовали коренного обновления. Попытку такого обновления предприняли евразийцы.
Они выступили как выразители "пореволюционного мироощущения", которое исходило из признания факта революции и стремилось к осмыслению ее причин и поиску выхода из создавшейся ситуации в "творческом реагировании" на этот факт. Первой яркой заявкой нового направления стала публикация в 1921 году в Софии сборника статей "Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев", авторами которого являлись экономист и географ П. Н. Савицкий, лингвист и этнограф Н. С. Трубецкой, философ и богослов Г. В. Флоровский, искусствовед П. П. Сувчинский. За первой последовала вторая книга утверждения - "На путях", а затем - продолжающее утверждение непериодическое издание "Евразийский временник". Состав участников изданий изменился. К основоположникам направления примкнули историк Г. В. Вернадский, историк и философ Л. П. Карсавин, правовед Н. Н. Алексеев, литературовед Д. П. Святополк-Мирский и другие. Напротив, Г. В. Флоровский разошелся с теми, кто стоял у истоков. Участие некоторых авторов (П. М. Бицилли, А. В. Карташева, М. В. Шахматова) в изданиях евразийцев носило случайный или временный характер. Однако в целом новое мировоззрение имело отклик в среде русской эмиграции, чему немало способствовали проводимые евразийцами лекции и семинары, публикации "Евразийской хроники" и "Евразийских тетрадей". Возникшее на опасной грани философствования и политики, как точно подметил С. С. Аверинцев, течение к середине 20-х годов приобрело характер движения, имеющего определенные политические цели и стремящегося к организационному оформлению.
Вместе с тем расширение и изменение состава движения привело к его расколу, которому способствовало также проникновение агентов ОГПУ в среду евразийцев. Внешним толчком, вскрывшим давно уже накапливавшиеся противоречия между его участниками, стало издание газеты "Евразия". Ее выпуск был организован в конце 1928 года представителями парижской группы. В состав редколлегии вошли Л. П. Карсавин, П. П. Сувчинский, П. Н. Малевский-Малевич, Д. П. Святополк-Мирский, С. Я. Эфрон, П. С. Арапов, В. П. Никитин, А. С. Лурье. Откровенно пробольшевистский тон газеты вызвал протест Алексеева, Савицкого, Ильина, заявивших о своем разрыве с изданием, в котором они поначалу принимали участие. Все больше тяготился своим участием в движении Трубецкой, практически отошедший от него в 30-е годы.
Предпринятая в начале 30-х годов попытка придать движению новый импульс путем организации съезда сторонников евразийской идеологии и активной публикаторской деятельностью не принесла ожидаемых плодов. Постепенно к концу предвоенного десятилетия оно практически прекратило свое существование.
Отправным моментом в формировании евразийской концепции стала ее направленность против претензий европейской культуры на универсальный характер. Еще до появления "Исхода к Востоку" в небольшой брошюре "Европа и человечество" Трубецкой высказал ряд идей, которые получили дальнейшее развитие в работах евразийцев. Прежде всего он отметил пагубность для неевропейских народов навязывания чуждой им европейской культуры, что лишало автохтонные культуры их творческого потенциала. Претензии на универсальность культуры, развитой романо-германскими народами, лишены основания, как считал Трубецкой. Каждая культура представляет самостоятельную ценность и не может рассматриваться как низшая или высшая по отношению к другой. Поэтому правильная постановка задачи заключается не в погоне за якобы передовыми народами, а в самопознании. "Познай себя" и "Будь самим собой" - вот те постулаты, которые определили поиски евразийцев.
Основополагающим для концептуальных построений евразийцев являлось понятие Евразии, как "месторазвития" населяющих ее народов. Занимающий срединное положение между собственно Европой и Азией евразийский материк обладал природноклиматическими особенностями, превращавшими его в "континент-океан", обеспечивающий единое хозяйственное, культурное и политическое развитие живущих здесь народов. Его пространственная отграниченность и связанность степью определяла общность их исторических судеб и сформировавшихся под влиянием среды этнопсихологических черт, религиозных взглядов и чувств, языков. "Естественные условия равнинной Евразии, - писалось в программном заявлении евразийцев, - ее почва и особенно степная полоса, по которой распространилась русская народность, определяют хозяйственно-социальные процессы евразийской культуры. Все это возвращает нас к основным чертам евразийского психологического уклада - к осознанию органичности социально-политической жизни и ее связи с природою, к "материковому" размаху, к "русской широте" и к известной условности исторически устаивающихся форм, к "материковому" национальному самосознанию в безграничности, которое для европейского взгляда часто кажется отсутствием патриотизма, т. е. патриотизма европейского. Евразийский традиционализм ... является верностью своей основной стихии и тенденции и неразрушимою уверенностью в ее силе и окончательном торжестве".
Необычному пониманию России как Евразии соответствовало особое видение ее истории, которое предлагалось евразийцами. Их историческая концепция строилась на борьбе "леса" и "степи", которая разрешалась рядом попыток создать единое евразийское государство. Причем истоки единства России-Евразии восходили, по мысли Вернадского, Савицкого, Трубецкого, не к Киевской Руси, а к империи Чингисхана, сыгравшей важную роль в государственном строительстве и сохранении православной религии в условиях идейной и военной угрозы Запада. Ее прямым наследником стало Московское государство. "Это Московское государство, органически выросшее из Северо-восточной Руси и еще до окончательного своего оформления решившее в лице Александра Невского ценой татарского ига предпочесть верность своему исконному Православию окатоличению, теперь заступило место монголов и приняло на себя их культурно-политическое наследие". Таким образом, кочевые народы рассматривались евразийцами как деятельный субъект русского исторического процесса, а за татарским игом признавалось определенное положительное значение.
Напротив, европеизация России, начатая Петром и продолженная его преемниками, привела к извращению евразийской самобытности России, замутнению национального самосознания интеллигенции, бездумно воспринимающей западные образцы, что привело к расколу культуры на "низы" и "верхи", а в конечном итоге - к революции. Однако разбушевавшаяся социальная стихия способствовала очищению подлинной сути евразийского духа России от поверхностного европейского налета. По утверждению евразийцев, наступающий период должен раскрыть общечеловеческую миссию России-Евразии, которая станет центром притяжения неевропейских народов против колониального засилья европейских стран. "И не случайно и не ошибочно, - писалось в программе евразийцев 1926 года, - что, выходя из революции, Россия отворачивается от Европы и поворачивается лицом к Азии. До войны и революции русские интеллигенты старались растворить Россию в Европе и сделать Россию аванпостом европейской борьбы с "желтой опасностью". А ныне оказывается, что "цветная опасность" направлена не на Россию и угрожает Европе совсем на иных путях. Она уже колеблет колониальные империи европейских держав, оставляя Россию-Евразию, как неподвижный центр, вокруг которого закипает борьба и на который склонны опереться своими тылом неевропейские культуры".
В теоретическом обосновании единства культуры народов Евразии важную роль с приходом в движение Л. П. Карсавина стала играть его концепция всеединства, получившая в этот период теоретическое обоснование в понятии "симфонической личности". В отличие от рационалистической традиции Запада, формирующей представление о личности как индивиде, Карсавин указывал, что реальность личности проявляется лишь в многообразии ее деятельности и связей с другими личностями. Поэтому личность может рассматриваться лишь как симфония множественности, входящая в целостную иерархию более сложных симфонических личностей - социальных групп, народов, культур. Своего совершенства симфоническая личность может достичь лишь в церкви. "Православная русская Церковь эмпирически и есть русская культура, становящаяся Церковью. Этой целью и вытекающими из нее задачами определяется существо русской культуры. Русская церковь, уже существующая как средоточие русской культуры, есть цель всей этой культуры". Всепроникающее влияние православия выражалось в "бытовом исповедничестве", которое охватывало все стороны жизни русского народа. В соответствии с евразийской сутью русской культуры язычество, буддизм и мусульманство кочевых народов Евразии интерпретировались как "потенциальное православие", а латинство как ересь. Историческая миссия Русской православной церкви при этом заключалась в обеспечении самораскрытия православной сути иноверных исповеданий евразийских народов и в противостоянии латинизации.
Средством утверждения истинной идеологии, опирающейся на православие, рассматривалось государство. Если сфера церкви представлялась евразийцам как сфера свободы, то "сфера государства - сфера силы и принуждения". При этом, "чем здоровее культура, тем большею властностью и жестокостью отличается их государственность".
Определяя характер государства, соответствующего особенностям евразийской культуры, авторы доктрины называли его демотическим или народным. Тем самым уже в термине выражалось неприятие ими европейской демократии как формальной, основанной на атомистической трактовке государства, механически объединяющего индивидов, и выродившейся в современных условиях в олигархию парламентариев. Ей евразийцы противопоставляли понимание государственного строя как органической связи между народом и вырастающим из него правящим слоем, формулирующим народное миросозерцание, выражающим и осуществляющим его волю. Поэтому в однопартийной системе большевистской диктатуры и построенной на многостепенных выборах системе Советов евразийцы видели вполне приемлемую форму властвования, которая должна наполниться новым идейным содержанием в условиях крушения господства коммунистической идеологии. Они рассматривали себя как возможных преемников большевиков у руля управления Россией. "Мысля новую партию, как преемницу большевиков, мы уже придаем понятию партии совсем новый смысл, резко отличающий ее от политических партий в Европе. Она - партия особого рода, правительствующая и своею властью ни с какою другою партией не делящаяся, даже исключающая существование других таких же партий. Она - государственно-идеологический союз; но вместе с тем она раскидывает сеть своей организации по всей стране и нисходит до низов, не совпадая с государственным аппаратом, и определяется не функциею управления, а идеологиею". Понятно, что такой идеологией, которая должна стать основой для политического воспитания молодежи, могла быть только идеология евразийства, раскрывающая истинную общечеловеческую миссию России как саморазвитие для саморазвития других.
Евразийство по-разному было воспринято в эмигрантских кругах. Часть эмигрантов, как уже отмечалось, увлеклась новыми идеями. Однако многие выступили с критикой основных положений евразийства. Стимулом для критических выступлений было стремление евразийцев найти свой выход из создавшейся в России ситуации, что приводило к отрицанию смысла политической борьбы их оппонентов. Если монархисты не признавали евразийцев, поскольку они выступали против реставраторства дореволюционных порядков, то либералы западнической ориентации критиковали их потому, что видели в их взглядах угрозу собственным идеалам. По сути, евразийцы оценили как неудачу попытку приложения либералами к России парламентской модели, выработанной по западным образцам. Неудивительно поэтому, что среди критиков евразийства оказались П. Н. Милюков и А. А. Кизеветтер. Для Милюкова, признававшего универсальные законы исторического развития, противопоставление России-Евразии Западу было неприемлемо. С этих же позиций подходил к евразийской концепции и Кизеветтер. Он определил евразийство как "настроение, вообразившее себя системой", указывая тем самым как на его психологические мотивы, так и на научную несостоятельность. Она определялась общим неверным утверждением об отсутствии общечеловеческих ценностей, что вело к целому ряду неточностей и ошибок в их построениях. Правда, при этом Кизеветтер приписывал евразийцам несвойственную им мысль о том, что в основе национальных своеобразий лежат взаимно-враждебные, исключающие друг друга начала различных культурных миров. Специальное внимание Кизеветтер уделил доказательству отличия славянофильства и евразийства.
Более сложным было отношение деятелей религиозного возрождения ХХ века и тех, кто примыкал вначале к евразийству. Если С. Н. Булгаков почти сразу увидел в евразийстве возвращение к презираемому им народничеству и прагматический подход к религии, метко названный им православизмом, то Н. А. Бердяев на начальном этапе развития движения отмечал его положительные черты и общность некоторых их оценок со своими собственными. Такими чертами были неприятие вульгарного реставраторства, понимание русского вопроса как культурно-духовного, чувство утраты Европой культурной монополии и надежда на возвращение народов Азии в мировой поток истории, наконец, его пореволюционный характер. Однако он видел и зловредные и ядовитые стороны евразийства, которые коренились в мировоззрении его сторонников. "Евразийцы реалисты в понимании национальности и номиналисты в понимании человечества", - писал он, определяя мировоззренческие основы их взглядов. - Но номиналистическое разложение реальных единств нельзя произвольно остановить там, где хочешь. ... Если человечество или космос не есть реальность, то столь же не реальны и все остальные ступени". В номиналистическом подходе крылась опасность отказа от христианства в угоду языческому партикуляризму. Позже он определил его как натуралистический монизм, при котором государство понимается как функция и орган Церкви и приобретает всеобъемлющее значение, организуя все стороны жизни человека. Конструирование такого "совершенного" государственного устройства, не оставляющего пространства для свободы и творчества человеческого духа, Бердяев охарактеризовал как "этатический утопизм евразийцев". Он заметил, что эмоциональная направленность евразийства, являющегося реакцией "творческих нацинальных и религиозных инстинктов на произошедшую катастрофу", может обернуться русским фашизмом.
Г. В. Флоровский, являвшийся одним из основателей движения, сначала выступил с критикой оппонентов евразийцев, хотя и не ставил при этом задачи защиты последних. Позже он четко сформулировал свое понимание значения евразийства, отметив, что в нем - "правда вопросов, не правда ответов, правда проблем, а не решений". Отправляясь от признания факта революции и необходимости ее духовного преодоления, евразийцы пришли к ее оправданию. Главную причину этого Флоровский видел в преклонении евразийцев перед социальной стихией и, как следствие, подчинении исторической необходимости. С таким видением исторического процесса соединялось в евразийском сознании жуткое, хотя и мечтательное, упоение властью. Стремление спасти социальные достижения революции привело евразийцев к идее создания нового направления, партии. "Иссякнувший пафос творчества, - писал Флоровский, - подменяется пафосом распределения и "водительства", максимализмом власти, не только дерзновенной, но и дерзостной. И в евразийстве, при всех декларациях о "внепартийности", копится и возгревается дух человеконенавистнической нетерпимости, дух властолюбия и порабощения". Вполне понятно, что при таком подходе в "феноменологии" евразийства не нашлось места для Церкви, в которой лежат истоки духовного творчества и свободы.
Рассматривая обоснование евразийцами самобытности русской культуры, Флоровский подчеркивал свойственный им морфологический подход к проблеме, который приводил их к признанию подчиненности истории народов роковому процессу развития всеединства. Попытка разделить Россию и Европу необоснованна, поскольку они находятся внутри единого культурно-исторического цикла.
П. М. Бицилли, участвовавший в одном из евразийских сборников, определил свое двойственное отношение к евразийцам в названии своей критической статьи "Два лика евразийства". Ясным ликом он считал отстаивание единства русской нации и государственности, которую нельзя искусственно расчленить в угоду "самоопределения народностей", и связанное с этим провозглашение принципа федерализма. Второй лик - "соблазнительный, но и отвратный" - виделся Бицилли в стремлении евразийства стать единственной партией, что неминуемо должно привести к диктатуре. Ссылки на то, что этому будет препятствовать евразийская православная идеология, представлялись ему неубедительными. Напротив, такое положение вещей могло лишь привести к сохранению подчинения церкви государству.
Основная дискуссия вокруг евразийства шла в 20-е тоды. В 30-е вместе с распадом движения постепенно угасли и споры о нем.
После II мировой войны о нем напомнил Борис Ижболдин, предполагавший, что в связи с ростом национализма в Советском Союзе после победы евразийство может заменить увядающий марксизм, поскольку оно является не только тоталитарной, но и националистической идеологией. В целом евразийское движение, по его мнению, "представляло своеобразную смесь различных социальных и политических доктрин, таких как славянофильство, доктрина азиатской гармонии, европейский фашизм и австрийская идея "органического целого".
В исследовании Г. Струве о русской эмигрантской литературе евразийцам был посвящен лишь небольшой раздел. Автор подчеркнул антиевропейскую и антисоциалистическую направленность евразийских работ, выражавших их "катастрофическое мироощущение", а также их успехи в литературной публицистике и, особенно, в организационно-идеологической деятельности.
Аналитическое изучение проблемы началось чуть позже, когда в 60-е годы появляется монография о евразийстве немецкого исследователя Отто Босса и ряд статей американского историка Н. В. Рязановского.
Исследование немецкого историка Босса представляет собой реконструкцию евразийской идеологии как целостной с последующим критическим анализом ее основных положений. Отправным моментом изучения автор выбрал исторические условия возникновения евразийства, определившие как основной для его теоретиков вопрос о смысле русской революции. Рассмотрение феноменологии революции в России, как она представлялась евразийцами (прежде всего Карсавиным), привело Босса к выводу о детерминистском и мессианическом видении ими истории, которая с необходимостью вела к этому событию, открывающему перспективу рождения евразийского государства. При этом, жесткий детерминизм противоречил признанию ими свободы личности и пониманию истории как "свободной импровизации".
Другой важный вывод Босса заключался в том, что "для евразийцев значение революции 1917 г. переместилось из социально-политической области в национал-метафизическую", что открывало путь к рассмотрению ее в контексте длительной исторической перспективы. Осмысление революционного катаклизма в этом контексте позволяло найти средства его преодоления. В признании факта революции и отсутствии у евразийцев реставраторских устремлений автор видел их изначальное преимущество перед реакционными эмигрантскими течениями.
Изучая отношение евразийства к марксизму и коммунизму, автор исходил из различения евразийцами этих двух явлений. Босс согласился с оценкой евразийцами русского коммунизма как восточного варианта марксизма, что служило доказательством национального, а не интернационального характера большевизма. Евразийцы считали его недостаточно русским и "религиозным", что определяло их отношение к нему как к стадии, разрушающей европейский налет на истинной сути русской культуры, которую выявит призванное заменить большевизм евразийство. Отмечая верные, по его мнению, наблюдения евразийцев в отношении деформации марксизма на почве русской революции, Босс видел их недостаток в недооценке большевизма. "Большевизм, однако, - писал он, - не ограничился подобной скромной ролью, отведенной ему евразийцами, и в результате вызвал духовное противостояние в мировом масштабе. С этой точки зрения евразийство представляет собой учение, как теоретически, так и практически ограниченное".
Вторая глава книги Босса называется "Географическое, историческое и культурное единство Евразии". Понятие Евразия, по мнению автора, неудачно лексически и недостаточно обоснованно географически. Указывая на близость евразийского понятия "месторазвитие" и используемого немецкими исследователями понятия "культурный ландшафт", автор отмечал и существенные отличия. Если последним понятием подчеркивалась ведущая роль человеческого общества во взаимоотношениях с природой, то у евразийцев акцент сместился на среду обитания. "Возникает чувство, - писал Босс, - что человек зависит от природы наравне с растениями и животными". Такой жесткий географический детерминизм вел к геополитике и к признанию географии как основы всех других наук: "географическое единство Евразии стало образцом для исторического, культурного, языкового и политического единства". Тем самым Босс подчеркивал два важнейших недостатка выделения Евразии как месторазвития - географический детерминизм и изоляционизм.
Анализируя единую историческую традицию, определенную для России-Евразии евразийцами (особенно Вернадским), Босс рассмотрел соотношение русской истории и истории Евразии. В результате им было выявлено противоречие, которое состояло в объединении двух противоположных исторических начал: одного, коренящегося в степной области кочевых народов, и другого, - в окраинной периферии степи. Положение автора о том, что идея "осознанной миссии" "была чужда почти всем кочевым народам при провозглашении ими завоевательных и переселенческих целей", не вызывает возражений. Так же, как и вывод о том, что "произошло не столько культурное, сколько геополитическое объединение леса со степью. Влияние культуры кочевников на русскую культуру нельзя отрицать, но оно не было столь сильно, чтобы превратить восточно-славянскую оседлую культуру в культуру кочевников или в смесь обеих культур". К этому выводу примыкает и критика Боссом переоценки евразийцами роли монгольского ига в русской истории. Наконец, очень точно его указание на отличие характера процессов "переселения народов" и завоевательных походов кочевников, что не позволяет поставить в один ряд империю гуннов, Киевскую Русь и империю монголов.
Анализируя евразийскую культурологию, Босс отметил как основополагающие для нее сформулированные Трубецким понятия "языковой союз" и "культурная зона" и закон "многообразия национальных культур", которые определяли негативное отношение евразийцев к европейской культуре и делали невозможным признание ими единой человеческой культуры, пусть даже основанной на христианстве. Напротив, христианство ставило задачи, которые каждый народ должен решать согласно его особенностям.
Созданная Савицким концепция "миграции культуры" из зон с более теплым климатом в зоны более низких температур имела, по мнению Босса, гипотетический характер и не учитывала исторического изменения климатических условий. Она вела к признанию культурного миссианизма России, в чем евразийцы выступали последователями взглядов Вл. Соловьева. За этим явственно проглядывала мысль об истинности лишь православной веры, которая должна была стать основой культурного единства Евразии.
При анализе вопроса об объединении церквей немецкий историк не заметил различие позиций авторов сборника "Россия и латинство", искусственно соединив экуменические устремления Карташева и неприятие унии Трубецким и Вернадским. Детально разбирая доказательства сохранения истинной литургики в православии, он показал, что эти доказательства не имели научного основания, т. к. расхождения наметились еще в период складывания христианства, до его раскола на две ветви. Критика же негативного отношения евразийцев к "латинству", корни которого он усматривал у Н. Ф. Федорова, превратилась у Босса в защиту католицизма. Слабость обвинения евразийцами католичества в содействии утверждению субъективизма, репрезентизма и скепсиса, приведших к утрате подлинной веры европейцами, состояла, по мысли Босса, в том, что они не сумели противопоставить активной роли католической церкви в культурном развитии каких-либо достижений православия в этой сфере.
В обосновании кризиса европейской культуры евразийцами были как слабые, так и сильные стороны. К слабым относилось смещение акцентов, приведшее к недооценке в ее развитии роли христианства и эллинского наследия. "Если бы они античность, христианство и германизм понимали как основные элементы сегодняшней Европы, - писал Босс, - тогда от их внимания не ускользнуло бы то, что византийский и русско-православный Восток выступает как ответвление западноевропейской культуры". Сильной стороной было признание развития рационализма причиной ее кризисов.
Последняя глава книги посвящена рассмотрению системной теории России-Евразии, которая должна была стать основой возрождения их родины. Общая тенденция современного развития, из признания которой исходили евразийцы, состояла в интеграции государств в наднациональные единства на основе осознанного планирования. Главными функциями государства должны быть поддержание мира и справедливости. Оно должно быть надклассовым и не являться инструментом партии. Евразийское понятие "демотия" интерпретировалось Боссом как объединение принципов аристократии и демократии, т. е. политика в интересах масс, проводимая меньшинством, обеспечивающим их идейное и культурное самосознание. Указывая на "идеократический" характер евразийского государства, автор не применял (в отличие от Ижболдина) для определения его сути такого понятия как "тоталитарный", а использовал евразийское понятие "органический". Столь же осторожно объективистски (по вполне понятным причинам) он воспроизводил взгляды евразийцев на взаимоотношение их идеологии с фашизмом, который, в отличие от евразийства, не имел перспектив в век океанических и континентальных единств.
Основу юридической доктрины евразийцев Босс видел в понимании права как правового притязания, т. е. возможности к исполнению позитивных или негативных действий. Характерная черта правовых отношений состояла в объединении прав и обязанностей. Отрицая объективное право, евразийцы предлагали заменить его "установленным правом", которое будет формулироваться правящим слоем в соответствии с религиозными идеалами. В целом, Босс оценил евразийскую правовую доктрину как гибкую и способную приспосабливаться к жизненным изменениям.
В решении национальной проблемы автор отметил близость позиции евразийцев принципам советского федерализма, подчеркнув при этом, что они отрицали коммунистическую диктатуру. Обезличиванию наций в коммунистическом интернационале они противопоставляли истинный союз народов, который обеспечил бы их равноправное культурное развитие и в котором русский народ был бы первым среди равных. В этой связи евразийцы поддерживали культурный национализм и отвергали национализм политический. Как особый, Босс выделял еврейский вопрос, поднятый Карсавиным. Анализируя взгляды главного евразийского специалиста по данной проблеме Я. А. Бромберга, немецкий историк пришел к выводу, что признавая большую долю вины еврейской интеллигенции в российской революции, он видел все же возможность реализации положительного потенциала "мессианистско-эсхатологической" энергии еврейского народа именно в рамках России-Евразии. В качестве главной задачи национальной программы подчеркивалась гармонизация отношений евразийских народов.
Подробно рассмотрев идеи евразийцев о "правящем отборе" и государственном аппарате, Босс заметил, что у них "не было намерения заново создавать государство и правительство будущей России-Евразии, они хотели сохранить и укрепить существующие в советской государственной структуре те элементы, которые казались им пригодными для планируемой государственной системы". Среди них - "опосредованная демократия", при которой народ управляет не сам, а посредством депутатов. Ее деформацию олигархической диктатурой коммунистов можно устранить, заменив партию вырастающим из народа и наиболее полно осознающим народные интересы правящим отбором. Его единство обеспечивалось "эйдосом" или, иными словами, сопричастностью к высшей философско-религиозной правде. Объединению "идеократического" правящего слоя и "демотического" государства служила система управления, при которой наряду с правящей группой будет создана система представительства от всех областей, свободно выбираемого населением. Босс подробно рассмотрел ее основные элементы.
В отношении религии программа евразийцев предполагала утверждение нового христианства, русского и православного, путем индивидуального религиозного перевоспитания. Новизна нарождающейся религиозности состояла в переходе от пассивности к активной реализации опыта, накопленного в веках созерцательного бытия. Возрождение религиозности невозможно без восстановления независимости церкви. Религиозное единство России-Евразии виделось идеологам движения как совместная жизнь различных великих религий на основе равноправия. Так тезисно можно выразить реконструкцию Боссом религиозной программы евразийцев.
В сфере культурных преобразований евразийцы исходили из признания "симфонической" культуры народов России-Евразии, что позволило Боссу анализировать в единстве их понимание культуры и "симфонической личности". В итоге он выделил вслед за ними три культурные сферы: 1) государственная или политическая, в которой проявляется единство культуры; 2) духовная, как сфера духовного творчества; 3) материальная. Причем средний элемент триады был центральным, т.к. обеспечивал свободный поиск истины, возможный лишь в рамках религии и церкви. Последнее предотвращало также раскол единой культуры на культуру "низов" и культуру "верхов". В культурной политике евразийцев автор отметил их стремление к сохранению характера русской философии при симпатии к футуризму, который открывал новые возможности творчества. Однако футуризм был ограничен, залогом же будущего искусства являлось падение оков творческого индивидуализма и пробуждение забытого народного творчества.
При реконструкции социально-экономических взглядов евразийцев Босс исходил из признания ими наступления новой эпохи планового хозяйства, которое должно быть поставлено на "идеократическую" основу. Целью его провозглашалась гармонизация интересов общества, групп и индивидов, занимающихся экономической деятельностью. Госудаственно-частное хозяйство, на преимущества которого указывали евразийцы, сможет, по их мнению, преодолеть недостатки капитализма и социализма и создаст возможность для соревнования между государственным и частным секторами, которое ускорит развитие производительных сил России-Евразии. Исходя из этого, они выступали против всеохватывающей национализации в промышленности, а в сельском хозяйстве - против поголовной коллективизации, за сочетание колхозов и совхозов с индивидуальными частными хозяйствами, которые должны поддерживаться государством. Следовало также стремиться к гармоническому развитию промышленных районов с учетом их естественно-географических различий в целях рационального использования природных ресурсов. В сельском хозяйстве необходимой мерой должно было стать природное районирование различных видов производства. Континентальный характер месторазвития России-Евразии диктовал развитие в ней "системы автаркических миров как особой организационной формы мировой экономики", - выделял мысль Трубецкого Босс.
Стержнем социальной политики евразийцев являлось изменение социальных отношений на основе замены "абсолютной собственности", созданной романскими народами, на ограниченную или "функциональную собственность", характерную для германских и славянских народов. Упразднение частной собственности, по их мнению, не могло изменить сути социальных отношений, т. к. касалось лишь субъекта: место частного собственника занимало государство, представленное бюрократией. Важнее было изменить отношение субъектов к объектам собственности посредством государственного регулирования, выражающего социальные требования к собственникам. Поэтому социализации, делавшей из государства собственника, евразийцы предпочитали национализацию, означавшую лишь усиление его регулирующей функции в отношении собственности. В решении вопроса о собственности на продукты труда они также искали синтезирующее решение, которое позволило бы избежать крайностей капиталистического частного присвоения и социалистического государственного. Выход виделся им в ограничении доли прибыли, изымаемой государством, и участии рабочих в управлении производством и распределении ими дохода в качестве акционеров. В общем изменение отношений собственности, предлагаемое евразийцами, вело к государственному капитализму, делал вывод Босс.
В данной части работы Босс был менее всего критичен, отмечая, что в предвидении будущих процессов евразийцы оказались сильнее, нежели в понимании прошлого. Помимо этого, они "в своей теории о создании нового общества, - писал немецкий исследователь, - затронули темы, которые актуальны для нас на Западе. В своей попытке синтеза всех областей государственной жизни они без сомнения делали правильные наблюдения, что организация человеческого общества будет зависеть от согласования идеи личной свободы с государственным управлением".
Завершая исследование показом раскола движения, Босс счел нелишним напомнить критику евразийства одним из его основателей Флоровским, показавшим причины вырождения движения. Сам автор еще раз подчеркнул, что идеология евразийства была эклектической смесью удобных для них положений предшественников, носила мессианический и жестко детерминистский характер. Но даже предсказания марксизма не реализовались в России так, как они были сформулированы его создателями, и русский коммунизм не стал ограниченным национальным делом, как считали евразийцы, стремившиеся его преодолеть духовно. "Это "заблуждение" стало решающим для крушения евразийской идеи", - заключал свое исследование Босс.
Оценивая это исследование, нужно признать, что оно сохраняет свое значение в тех частях, где раскрываются внутренние противоречия взглядов евразийцев. Там же, где их положениям противопоставляются собственные наблюдения автора или выводы других исследователей, они отчасти устарели или могут вызвать контрдоводы современных сторонников евразийства. Кроме того, не всегда оправданным оказывается стремление Босса воспроизвести общий всем евразийцам взгляд на ту или иную проблему. Наконец, автор не учитывал динамику евразийской доктрины.
Взгляды Рязановского на возникновение евразийства уже рассматривались в отечественной историографии, поэтому в данном обзоре основное внимание будет уделено тем аспектам, которые не были затронуты в статье А. А. Троянова. Прежде всего отметим, что в своих оценках американский историк основывался не только на скрупулезном изучении работ евразийцев, но и на личных наблюдениях, поскольку был знаком с некоторыми из них, как и с некоторыми из их оппонентов. Главным впечатлением, которое Рязановский вынес из знакомства с идеями евразийцев, была их "исключительная новизна". Выделяя в качестве важнейших исторических условий возникновения евразийства первую мировую войну, Октябрьскую революцию и пробуждение колоний, он отмечал, что евразийство следует рассматривать "как одну из европейских (курсив мой - А. А.) идеологий послевоенного периода, отличающихся резким неприятием прошлого и смутными мессианскими надеждами на будущее". Поэтому наряду с подчеркиванием "конструктивного" отношения евразийцев к революции Рязановский видел в их концепции реакцию на обострение колониального вопроса, которую "можно рассматривать как решительную защиту единой и неделимой России в век крушения всех империй".
Говоря о связи новой идеологии с предшествующей философской традицией, историк больше акцентировал внимание на различиях, нежели на сходстве. Отсюда важным становилось понять механизм выработки нового самоопределения, которое порывало с привычным с петровских времен европейским самосознанием российской интеллигенции. Почву для поворота к Востоку подготовил рост научных исследований в соответствующих областях (сравнительное языкознание, археология, история искусств и собственно история в лице В. О. Ключевского, обратившего внимание на роль финского вклада в формирование великорусского племени). Однако ферментом, вызвавшим возникновение нового самосознания, стало литературное творчество ряда писателей и поэтов (В. Хлебникова, А. Белого, А. Блока, Р. Иванова-Разумника), художественное воображение которых "увлеклось этими "азиатами", "монголами", "скифами" вплоть до отождествления с ними". Такое отождествление позволяло переместить опасность "желтой угрозы" (как определил ее Вл. Соловьев), направляя монголов скорее против Запада, нежели против России, и идентифицируя себя с "азиатами", а не с их потенциальными жертвами. Тенденция, зародившаяся в художественном сознании, была утверждена и всесторонне разработана в идеологии евразийства.
В статье "Возникновение евразийства" намечены перспективные, с точки зрения Рязановского, направления понимания и объяснения субъективных причин возникновения идеологии. К ним он относил национальную и социальную принадлежность евразийцев, а главное - их положение изгнанников, оказавшихся на чужбине сформировавшимися личностями, полными сил, энергии, знаний, которые они хотели, но не могли применить на родине. В этом Рязановский видит их поражение и причину того, что они "принадлежали одному поколению и не имели ни реальных предшественников, ни последователей".
Рязановским же была определена и другая тенденция в изучении евразийства - включение его в более широкий исторический контекст, что позволяло наметить новые связи и влияния. Для Рязановского таким контекстом стало формирование национального самосознания русских, для которого важную роль играло отношение к Европе и Азии. В статье "Азия глазами русского" автор выделяет три этапа в восприятии Азии. В древнерусском сознании сформировалось восприятие азиатов как вызывающей страх враждебной стихии, угрожающей русской христианской культуре. Оно заменилось в петровскую эпоху отношением к Азии с позиции имперского превосходства, сочетавшегося с интересом к экзотическим сторонам восточной культуры. В основе его лежало представление об общности с европейскими народами, определяемой христианством, что признавалось и сторонниками самобытности России, для которых конфликт с Европой был "братским конфликтом". Наконец, евразийцы попытались представить Россию как Евразию, противопоставив ее Европе и идентифицируя русских с азиатскими народами, вошедшими в ее состав.
Близкий ракурс рассмотрения проблемы выбрал Марк Бассин в своей статье "Россия между Европой и Азией: идеологическое построение географического пространства", однако его вывод несколько отличен от вывода Рязановского об империалистическом характере взглядов евразийцев. По его мнению, евразийцы привели к логическому заключению начатые панславистами концептуальные построения, выдвинув в понятии Евразия антитезу разделению России на европейскую и азиатские части или метрополию и колониальные окраины, которое было составной частью имперской идеологии. В том же, что панславистски настроенные предшественники евразийства едва ли бы приняли идею России-Евразии, позиции двух американских историков вновь сходятся.
В ряде работ евразийство рассматривается в широком контексте развития политических взглядов в русской эмиграции. С. В. Утехин в краткой истории "Русской политической мысли" прослеживает влияние евразийской доктрины, особенно взглядов Алексеева, на становление солидаризма, ставшего стержневым положением для программы НТС. Роберт Виллиамс в книге "Культура в изгнании", посвященной русской эмиграции в Германии с 1881 по 1941 гг., отмечает близость евразийских мессианических устремлений и азиатской ориентации группе Скифы и резко критическое отношение к евразийству на страницах "Руля", а также влияние на них немецкого романтизма, Шпенглера и Кайзерлинга. Михаил Агурский, хотя и указывает на отличие евразийства от сменовеховства, проявившееся в неприятии первыми большевизма и опоре на православие, все же сближает их с национал-большевизмом и соглашается с определением евразийства советским историком Мамаем как "сменовеховства на религиозно-философской почве".
В ряде статей немецкого историка Л. Люкса евразийство помещается в общий контекст европейских идеологических течений послевоенного (после I мировой войны) периода, поскольку он считает, что антипарламентаризм и культурный пессимизм, присущий его представителям, был явлением европейским, а не российским. При этом автор явственно обнаруживает параллели между евразийством и идеологией "консервативной революции", как протестом молодого поколения против идей и целей отцов. Поэтому большое место в статьях уделено расхождениям во взглядах представителей старшего поколения эмиграции и евразийцев. Парадоксальность "восстания молодежи" заключалась в том, что в отличие от XIX века, когда дети становились, как правило, левее отцов, после событий 1917-1918 гг. происходил сдвиг вправо, но он означал для молодого поколения не реставраторство предшествующего положения, а обращение для выработки идеала к более отдаленному прошлому, что было характерно для евразийцев и их немецких vis-а-vis. "Определенный параллелизм заметен в политической структуре обеих доктрин. Оба течения носили подчеркнуто тоталитарный, "аристократический" характер: оба основывались на вере во всемогущество идей". Однако были и различия. Если евразийцы стремились к религиозному обновлению, то для представителей "консервативной революции" был характерен религиозный индифферентизм, если первые были далеки от благословения террора, то вторые эстетизировали насилие. Наконец, евразийцы в отличие от консервативных революционеров жили в эмиграции и не могли влиять на процессы, происходившие на родине. Люкс выступает против отождествления евразийства с большевизмом или фашизмом. "Политическая наивность евразийцев лучше всяких доводов говорит, что у них не было, в сущности, ничего общего с большевиками или фашистами, отлично владевшими техникой современной неограниченной власти".
Люкс называет ряд причин крушения евразийства. Прежде всего установление тоталитарного режима в Советской России показало иллюзорность надежд евразийцев усовершенствовать общество с помощью управляемого идеократического движения. Другой причиной был рост шовинистических настроений в европейских странах, в то время как евразийцы пропагандировали содружество народов. Наконец, еще одна причина заключалась в элитарности идеологии: для ее восприятия требовалось умственное напряжение, тогда как в Европе утверждалось идеологическое упрощенчество.
Другой немецкий историк, Ассен Игнатов рассматривает проблему через призму возрождения евразийского мифа в России. Материалами для изучения современного увлечения евразийством послужили прежде всего газетные публицистические выступления Н. Михалкова, И. Малашенко, Г. Померанца, С. Дунаева. Основные выводы своего исследования он суммирует следующим образом. Во-первых, евразийство психологически выполняет компенсаторную роль, ослабляя чувство собственной неполноценности, возникающее всякий раз после очередной неудачи в соревновании с Западом. Подчеркивание "полуазиатского" характера вселяет надежду на реализацию связанных с этим преимуществ. Во-вторых, евразийство, развенчивая ценности западного мира, готовит общественное мнение к примирению с исламским миром. В-третьих, евразийская идеология предлагает замену распавшейся империи, поскольку утверждает возможность создания многонационального образования, в котором Россия будет играть роль первой среди равных. Наконец, евразийство идеологически обосновывает консервативные политические устремления. Отталкивание от западной плюралистической демократии в угоду евразийской самобытности лигитимизирует выступления за авторитарные, даже диктаторские формы правления. Евразийство может выступить идеологией реставрации, дав приют ищущим новое идеологическое знамя коммунистам.
Новое направление в изучении евразийства намечается в исследованиях взглядов отдельных представителей движения, что позволяет избежать нивелировки их мировоззрения и выявить многообразный спектр подходов к проблемам, волновавшим евразийцев. Первыми работами такого рода стали статья и монография Чарльза Гальперина о Г. В. Вернадском. Если статья намечала общее решение проблемы и охватывала период до появления первых работ по истории России, вышедших в США, то книга дает развернутый анализ всего жизненного и творческого пути историка, опирающийся "на прочтение каждого слова, которое он когда-либо опубликовал", и изучение его архивных документов.
Гальперин отмечает парадокс. Взгляды Вернадского формировались под влиянием либерала отца, в среде либерально настроенных преподавателей Московского университета, а затем, в период подготовки магистерской диссертации, - либеральной петербургской университетской профессуры, а первые исследования об экспансии Московского государства в Сибирь содержали в себе положения, предвосхищающие евразийство. В статьях "О движении русских на восток", "Против солнца" и "Государевы служилые и промышленные люди в Восточной Сибири XVII в." Вернадский утверждал, что, будучи европейцами по расовой принадлежности и культуре, русские все же жили в западной Азии. Этот решающий географический факт был следствием монгольского завоевания. Иго, хотя и имело катастрофические последствия для Руси, в то же время сыграло положительную роль, определив направление экспансии и оставив в наследство некоторые политические идеи и институты. Но эти протоевразийские положения отнюдь не дополнялись у Вернадского какими-либо выражениями неприязни к западному влиянию. Напротив, в его исследовании о масонах в царствование Екатерины II и о Новикове он подчеркивал прогрессивную роль влияния европейской культуры на Россию. Это вполне сочеталось с его членством в кадетской партии и участием в земском движении.
Приход большевиков к власти означал для Вернадского утрату плодотворной и обеспеченной жизни представителя социальной и интеллектуальной элиты. Поэтому близость его взглядам положений евразийской доктрины, обосновывавшей к тому же возможность вернуться в обновленное Отечество и занять там по праву ведущее положение, определила участие Вернадского в евразийских изданиях. Однако отношение Вернадского к евразийскому движению было сложным. Он не примкнул к нему политически. В круг его общения в Праге входили не евразийцы, а участники семинара Н. П. Кандакова. Наконец, наряду с евразийскими работами, даже в пражский период, историк публикует работы, не имеющие ничего общего с евразийскими идеями. Ослабление влияния евразийства происходило в новых условиях, когда историк эмигрировал в США, хотя и здесь он продолжал оставаться его приверженцем и пропагандистом.
Таким образом, общая эволюция исторических взглядов Вернадского представляется американским историком в следующем порядке: "Кадетская политическая и историографическая традиция его семьи и воспитания была модифицирована уже до революции некоторыми новыми выводами о значении монголов и степи в русской истории. Под влиянием революции и эмиграции он воспринял пристрастные утверждения о религиозном и этническом разделении между православными и униатами, русскими и украинцами, русскими и европейцами, которые выразились в его принадлежности к евразийству. Тем не менее, он продолжал выражать кадетские представления о роли европейской культуры и политических моделей в русской истории. Переезд в Соединенные Штаты не изменил немедленно его интерпретаций, но к послевоенному (после II мировой войны) периоду американская плюралистическая, свободная предприимчивость и демократические ценности побудили Вернадского отказаться от худших предрассудков евразийства в пользу более универсальных кадетских подходов".
В целом Гальперин очень критичен в отношении к евразийству. При этом следует заметить, что основные положения евразийства он реконструирует на основе работ "Наследие Чингисхана" Трубецкого и "Географические заметки по русской истории" Савицкого, а также выводов зарубежных исследователей. Из оппонентов-соотечественников евразийцев упоминаются прежде всего Милюков и Кизеветтер. Именно разносторонняя критика евразийства принесла движению "скандальную известность". Общая оценка евразийства такова: "Евразийская теория была безнадежно метафизической, идеалистической, телеологической и детерминистской. Работы евразийцев были в высшей степени пристрастными, публицистическими, ненаучными, испорченными огромными фактическими подтасовками. Евразийская политика была антидемократической апологией империализма и колониализма. Евразийство было идеологией, которая компенсировала недостаток свидетельств теорией, потому что факты противоречили евразийским верованиям". Столь же критичен Гальперин в оценке влияния евразийства на Вернадского, скрупулезный анализ проявлений которого дан в пяти главах ("Вернадский о Евразии и внутренней Азии", "Вернадский о Киевской Руси и степи", "Вернадский о монголах и России", "Вернадский о Московии и Украине", "Вернадский об империалистическом и советском периодах истории"). "В своих наиболее евразийских работах, - заключает Гальперин, - Вернадский не осуществил профессионально приемлемого исследования".
Такие односторонние выводы автора позволили другому американскому исследователю, Анатолю Либерману справедливо назвать их "курьезными". Сам Либерман далек от негативного видения евразийства. Не случайно им в 1991 году были опубликованы переводы на английский язык важнейших "евразийских" работ Трубецкого под названием "Наследие Чингисхана". Послесловие к изданию представляет собой набросок исследования творчества одного из основоположников евразийства. Оно состоит из трех частей - "Жизнь и работа", представляющей собой биографический очерк, "Трубецкой и евразийское движение", обобщающей итоги предшествующих исследований, и "Трубецкой как евразиец", дающей общее видение проблемы автором.
При характеристике условий формирования личности Трубецкого Либерман отмечает влияние семейного окружения и, особенно, отца. "Николай Сергеевич, по-видимому, воспринял либеральные позиции, которыми отличался его отец", а работа последнего "Учение о логосе в его истории" вдохновляла сына на осмысление истории и значения христианства и его взаимоотношений с другими религиями. В этом же направлении действовало участие в религиозно-философских кружках. В области философии Либерман отмечает увлечение немецкой философией и прежде всего Гегелем, телеологическое объяснение истории которым не противоречило религиозному мировосприятию Трубецкого.
Рассмотрение поисков предмета исследования молодым Трубецким - в области философии, этнографии, фольклористики, мифологии, лингвистики - позволяет Либерману наметить круг влиявших на него в эти годы ученых (В. Ф. Миллер, С. К. Кузнецов, отчасти - В. К. Поржезинский) и обоснованно сформулировать вывод о причине выбора сравнительного языкознания, как поля научной деятельности. Обладая научным подходом к предмету, языкознание должно было стать ключом к познанию человека и вооружить научным методом другие гуманитарные науки.
Среди важнейших событий в жизни Трубецкого в дореволюционный период отмечены два - встреча с Романом Якобсоном и выступление против исследовательских принципов А. А. Шахматова, ученика и последователя Ф. Ф. Фортунатова. Оба события оказались связаны внутренне, определяя собой исток структуралистского подхода к изучению языков, вылившийся позже в фонологию.
В биографии дается не только подробное освещение научной карьеры ученого в эмиграции, но и характеризуются его политические взгляды и психологическое состояние. Правда, раскрывая непримиримое отношение Трубецкого к большевикам на основе его предисловия к публикации известной работы Г. Уэллса "Россия во мгле", автор не замечает, что приводимые цитаты выражают не только, и может быть не столько собственное видение положения в Советской России Трубецким, сколько его отношение к видению этого положения Уэллсом и шире - западным человеком. Принимая это во внимание, а также ироничное заключение Трубецким слова "мир" (имеется ввиду Версальский мир) в кавычки в предисловии к книге "Европа и человечество", можно поставить дополнительные вопросы к исследуемому материалу, которых нет в послесловии Либермана.
Развивая мысль Якобсона о том, что характеристика туранского психологического типа была сделана Трубецким на основе самоанализа, Либерман отмечает, что это был скорее идеал. Достичь его в эмиграции в условиях чуждого "романо-германского" окружения было едва ли возможно, что определяло сложное морально-психологическое состояние Трубецкого, особенно - в 30-е годы.
Характеристика Либерманом евразийства опирается на исследовательскую литературу. При этом он не согласен с отождествлением евразийства и сменовеховства, замечая: "Евразийцы не имели ни организационных связей, ни внутренней близости со сменовеховцами". Вполне логично поэтому, что он проводит резкое различие "ортодоксальных" евразийцев от парижской и брюссельской групп, выступивших с оправданием большевистской диктатуры. Наконец, сравнение в настоящее время евразийцев с фашистами, по его мнению, должно выглядеть "святотатственно". Этим Либерман справедливо подчеркивает, что при использовании исторических понятий нужно исходить из их конкретно-исторического содержания, которым они наполнялись в момент их применения. Понятие "фашизм" в работах Ф. А. Степуна, С. И. Гессена или Н. А. Бердяева не имело той негативной коннотации, которая прочно закрепилась за ним позже.
В вопросе о наследии Трубецкого-евразийца оценки Либермана намного положительнее тех, что дал Гальперин Вернадскому. Евразийство Трубецкого было теорией национализма, исходящей из признания языкового и культурного разнообразия как неизменного закона. В соответсвии с последним выдвигалась идея языковых союзов или культурных зон, распростаняемая на провозглашенную территорию Евразии, идея, которая "остается вечным монументом евразийских устремлений в этом направлении". Идея языковых союзов и культурных зон, для возникновения которых важна не только общность происхождения, но и последующее взаимодействие, определяла то, что главным понятием концепции Трубецкого становилась автаркия, объединяющая относительно независимые элементы. По сути, Трубецкой рассматривал автаркию как систему, определенным образом структурированную, что предполагало взгляд на любой феномен из стабильного центра. В случае с Евразией таким центром являлся "туранский элемент".
Соответственно предмету сформировался метод исследования. От сравнительного изучения языков, благодаря своей склонности к классификации и формализации, а также увлеченности междисциплинарными исследованиями, он пришел к системному принципу в фонологии, а затем распространил его на изучение других сфер общества. Взаимосвязанность всех значимых общественных феноменов была очевидна для Трубецкого, верившего в наличие и руководство Высшего Разума и обнаруживавшего его как в структуре, так и в росте всех вещей. Вместе с системным принципом на анализ общественных элементов распространялось их рассмотрение через оппозицию, что было проявлением релятивизма. Поэтому расхождения во взглядах евразийцев (особенно Трубецкого, отрицавшего реальность человечества) и Бердяева, указывавшего на реальность человечества и космоса для обоснования реальности всех других явлений, Либерман рассматривает как "затрагивающие саму суть современного мышления: релятивизм против номенализма".
Парадигма, выработанная Трубецким, оказалась достаточно эффективной для анализа многих явлений. Наиболее ярким примером ее реализации Либерман считает статью Трубецкого "У дверей. Реакция? Революция?" Довольно точными оказались оценки последним и ряда явлений в современной ему Советской России.
Если Либерман связывает воедино евразийство Трубецкого и его научное наследие, то авторы интересной работы о Флоровском практически не затронули вопроса о влиянии евразийства на его взгляды. Очевидно, что такое невнимание отражает их позицию. Важное место в работе отведено подтверждению Э. Блейном того факта, что Флоровский разошелся с евразийцами уже в 1923 году, а статья "Окамененное бесчувствие" не являлась защитой евразийских взглядов. М. Раев указывает на независимый от общего направления, личный характер статей Флоровского, помещенных в евразийских изданиях.
Если в 1991 году Либерман отмечал недостаток знания о евразийцах и интереса к ним в российской историографии, то за последние годы положение резко изменилось. Можно даже в известном смысле говорить о буме евразийства. Стремительно возросший интерес к идеологии евразийства обусловлен рядом факторов. Во-первых, рухнувшая идеологическая плотина открыла русло для мощного потока исследований о русской эмиграции. Ее духовное наследие возвращается на родину. Во-вторых, коллапс коммунистической идеологии, на протяжении многих десятилетий служившей основой мировосприятия советского народа, породил необходимость поиска нового основания для самоидентификации, наконец, развал Советского Союза, межнациональные конфликты, вспыхнувшие на его территории, остро поставили проблему выработки новой геополитической концепции, способной интегрировать вновь образовавшиеся независимые государства и приемлемой для них. В поисках такой концепции евразийство представляет интерес для определенных политических групп.
Проявлением возросшего интереса к евразийству является широко развернувшееся переиздание работ евразийцев, проведение конференций, посвященных евразийской тематике, публикация переводов исследований о евразийстве зарубежных авторов и, конечно же, аналитическое изучение их работ. Круг изучаемых вопросов значительно расширился. Теперь это не только идеология, но и научное наследие евразийцев - их философские, этнологические, географические, лингвистические, исторические исследования. Актуализация евразийского наследия определяет тот факт, что публикации о нем перекочевывают со страниц научных изданий на страницы публицистических, так называемых "толстых", журналов и обратно.
Многообразию аспектов изучения соответствует и многообразие подходов и оценок. С достаточной степенью условности они могут быть сгруппированы следующим образом. Во-первых, рассмотрение евразийства с либеральных позиций. Здесь следует отметить, с одной стороны, продолжение традиции либеральной критики евразийцев, заложенной эмигрантами послереволюционного периода. Среди продолжателей этой традиции можно назвать И. А. Исаева, Л. И. Новикову, И. Н. Сиземскую, О. Д. Волкогонову, Н. А. Омельченко. С другой, - стремление вписать евразицев в мировую культурологическую традицию (Ф. И. Гиренок, Л. В. Пономарева, В. М. Хачатурян).
Второй подход к евразийству направлен на утверждение евразийства как развитие русской идеи. Здесь также можно выделить два подхода. Если С. С. Хоружий, А. В. Соболев, Р. А. Урханова рассматривают русскую философскую традицию с позиций развития универсальных ценностей, то статьям В. В. Кожинова, С. Ю. Ключникова, Т. И. Очировой, Ю. К. Герасимова присущ националистический оттенок.
Наконец, третий подход представлен продолжателями евразийства, считающими его самобытным явлением, не укладывающимся ни в рамки западной либеральной традиции, ни русской национальной. Здесь следует разграничить приемство в академической и политической сфере. Причем спектр политических преемников весьма широк - от Назарбаева и журнала "Свободная мысль" до Алксниса и журнала "Элементы".
Крушение идеологического диктата коммунистов и расширение аспектов изучения проблемы привели к тому, что классовый подход к определению сущности евразийства давно ушел в прошлое и его место занимают современные исследовательские парадигмы.
Показателен в этом отношении пример историка права И. А. Иса-ева. В начале 80-х годов его подход к проблеме ничем ни отличался от подходов В. В. Комина или Л. К. Шкаренкова. Однако уже в конце 80-х - начале 90-х он использует для анализа евразийской концепции активно осваемые в это время отечественной исторической наукой понятия "авторитарное мышление" и "тоталитаризм". В его книге "Политико-правовая утопия в России: конец XIX - начало XX века" основой исследования становятся методологические принципы изучения идеологии, сформулированные К. Манхеймом, и структуралистский подход к культуре как тексту.
В специально посвященной евразийству главе автора интересуют прежде всего те способы, какими евразийцы пользовались для описания Евразии. Для определения существа той культуры, которую представляла Евразия, важным являлась, по мнению Исаева, категория "границы". Географическая очерченность задавала не только материальный предел культуры, но и, используемая для описания, определяла структуру последнего, нормируя признаки и функции описываемой культуры. Причем пространственная закрытость являлась идеальным условием для формирования утопической модели социума, которым априори определялось негативное отношение к внешним влияниям и создавалась возможность мифотворчества.
Четкость географической границы позволяла пользоваться перечислением всех элементов, включенных или исключенных из пределов евразийской культуры. Невозможность столь же четко очертить этнические границы требовала отграничения от сходного, что допускало наличие пограничных зон, где происходила диффузия с примыкающими культурными пространствами. "Такой прием предполагал инвертированность культурных векторов: подчеркивая свое отличие от контекстных элементов, культура тем самым формулировала свою специфику".
Особенности евразийского дискурса выражали как приемство, так и отталкивание евразийской концепции от славянофильской доктрины. Этот поворот утопического сознания объясняется Исаевым существенными и катастрофическими переменами в мире.
Наряду с пространственными координатами описания культуры не менее значимыми являются временные. Особенность евразийской концепции состоит в отказе от линейного описания развития культуры. Используемая ими циклическая модель предполагала, с одной стороны, использование пространственного критерия (объединение - разъединение, централизация - автономия, ориентированность в пространстве и др.) для выделения отдельных временных циклов, что предполагало видение всей перспективы культурной целостности. С другой - описание каждого из них было возможно лишь при наличии полной информации о начальной и конечной стадии.
Выделение Исаевым в качестве мифологемы православия можно воспринять как противоречие, поскольку при этом дискурс приобретает совершенно иной вид. "Религия создает культуру, культура создает этнологический тип, а последний выбирает или находит "свою" территорию и по-своему ее преобразует. Культурный мир оказывался ориентированным на заранее заданную систему ценностей, построенную по шкале от "священного" к "светскому" с определенной градуировкой". Однако это противоречие легко "снимается" через определение пространственно-временных границ как означающего, а православия как смыслового в культуре.
Другим противоречием построений евразийцев, обозначенным, но не замеченным Исаевым, является определение их идеологии как тоталитарной в сочетании с подчеркиванием характерной для их сознания идеи творческой свободной личности. Причина этого кроется в стремлении автора реконструировать общую концепцию евразийцев, без учета отличий их мнений. В данном случае он попытался свести к общему основанию взгляды таких разных мыслителей, как Карсавин и Флоровский.
Историк права, Исаев большое внимание уделяет политико-правовым идеям евразийцев. Особенностями идеократической государственности, за которую ратовали евразийцы, были демотизм и гарантийность. В первом признаке автор видит черты корпоративизма, во втором - правового государства, хотя и не в западном смысле этого слова. Это позволяет ему смягчить по сравнению с более ранними работами оценку евразийской модели государственности. "Конечно же, - пишет он, - сочетание "демотизма" и "гарантийности" еще не может повести к восстановлению демократической модели традиционного либерального типа, но все же является серьезной уступкой ей". В целом же оценка автором евразийского типа мышления как авторитарного, для которого власть является самоцелью, осталась неизменной. Также не изменилась характеристика евразийства как течения правее центра в спектре эмигрантских политических течений и партий.
Для Л. И. Новиковой и И. Н. Сиземской, опубликовавших ряд статей и посвященные евразийцам два выпуска антологий, огранка евразийской идеологии была заимствована в значительной степени из арсенала большевиков. Евразийство, в их интерпретации, было вызовом русской эмиграции. Для понимания сути движения нужно учитывать, "что евразийство - это идейное течение внутри русской эмигрантской интеллигенции, пережившей разочарования в связи с поражением демократических чаяний в революции 1905 года, эйфорию надежды, связанной с Февральской революцией, трагедию, вызванную первой мировой войной, "обвалом" большевистского переворота, крушением не только идеалов, но и самих устоев России, горечью изгнания или "добровольной" эмиграции. Поставленная в экстремальные условия эмиграции, русская интеллигенция почувствовала себя не просто изгнанной, а загнанной в тупик".
Данное положение неточно по крайней мере в двух аспектах. Во-первых, основатели евразийства не могли непосредственно пережить разочарование после революции 1905 года, когда они были десяти-пятнадцатилетними мальчиками. Во-вторых, метафора "тупика" не проясняет проблемы, поскольку порождает новые вопросы: кем интеллигенция была загнана в тупик? оправдано ли психологически построение идеологической системы загнанными в тупик людьми? Эти недостатки - результат расширительных выводов, к которым можно отнести и положение этих двух исследовательниц о том, что ""Исход к Востоку" стал еще одной ступенью развития миросозерцания русской интеллигенции после "Вех" (1909), "Из глубины" (1918), "Смены вех" (1921)". Однако данный ряд не имеет общего основания, т. к. авторы первых двух сборников не приняли евразийства, в отношении последнего сами евразийцы-авторы "Исхода" (быть может, только за исключением Савицкого) были весьма критичны.
Содержание статей Новиковой и Сиземской составляет анализ четырех основных идей евразийства, определяющих его парадигму: 1) особого пути развития России как Евразии; 2) обоснования идеалов на началах православной веры; 3) культуры как симфонической личности; 4) идеократического государства. Последняя по времени публикация дополнена рассмотрением критики евразийцев их оппонентами из либерального лагеря.
В русле либеральной критики оценивается евразийство в работах О. Д. Волкогоновой. Она определяет основные положения, составлявшие "кредо" евразийцев, следующим образом: 1) представление о России как особом мире - Евразии; 2) критическое отношение к европейской культуре и к любым стремлениям повернуть ее "лицом к западной цивилизации и культуре"; 3) отказ от европоцентризма и признание "мощной азиатской составляющей" российской самобытности; 4) создание подлинной национальной культуры на основе православия; 5) признание "факта" свершившейся революции и использование достижений советской власти; 6) выдвижение идеократической концепции государства. В реализации главной задачи - национального самопознания, сформулированной Н. С. Трубецким, евразийцы упустили из виду свойственный христианству универсализм, определивший миссионерское призвание европейской культуры. Главная причина неприятия евразийства Волкогоновой заключается в агрессивности выдвигаемых ими положений в отношении европейского влияния, в их радикальном антизападничестве. "В евразийстве, - замечает она, - отрицательный, критический пафос подчас выражен гораздо определеннее, чем его позитивное содержание. Позитивные цели - православное общество, культура и т. п. - носят в изложении евразийцев абстрактный и даже поверхностный характер". Характеризуя идеократическое государство с демотической формой правления ("государство правды"), за которое выступали евразийцы, Волкогонова сближает его с таталитарно-коммунистическим строем и фашизмом. В ее интерпретации реализация идеи Трубецкого об установлении идеократий, правящих в автаркиях, возможна только при кровопролитной перекройке карты мира. В противоположность оценкам идей Трубецкого попытку Карсавина соединить евразийство и православную точку зрения на государство она оценивает как плодотворную, но уже выходящую за рамки евразийской доктрины. Однако общая оценка евразийской концепции "государства правды" является отрицательной. И даже отмеченные Волкогоновой позитивные моменты в попытке дать целостное видение исторического прошлого Евразии в книге Г. В. Вернадского "Начертание русской истории" не меняют ее негативного отношения к евразийству. "Достаточно абстрактное понимание принципов православия и попытки (разумеется, безуспешные) сочетания их с призывами к созданию жестко стратифицированного общества, пренебрежение свободой личности, неоправданно негативное отношение ко всей западной цивилизации и культуре и - увы! - подчас примитивный национализм достаточно типичны для евразийства", - делает вывод автор. Эволюция евразийства, намеченная в работах лишь в самом общем виде, выражалась в утрате течением православной ориентации и перенесении центра тяжести на политические цели, что привело к его вырождению после 1929 г. Попытки адаптировать идеи евразийцев к современным условиям, по ее мнению, обречены на провал.
В работах Омельченко, характеризующего критику евразийства в 20-е гг., больше внимания нежели у Волкогоновой уделено позитивным моментам в их концепции. Он отмечает в качестве ценного и оригинального в евразийской историософии идею цикличности исторического процесса, множественности и уникальности развития цивилизаций, критику европоцентризма и стремление евразийцев акцентировать внимание на вопросе о взаимоотношении восточного и западного элементов в развитии российской государственности и отечественной культуры. В отличие от славянофилов, концепция которых строилась на идее единства славянских народов, евразийцы стремились осуществить этнокультурный и геополитический синтез восточного и западного начал. Однако правильное понимание евразийцами места России на стыке двух миров - Запада и Востока и значения последнего в российской истории не уберегло их от противоречий. "Противоречия начинаются там, - замечает автор, - где евразийцы от анализа национальных особенностей России переходили к выводам и оценкам современной им действительности". Противопоставление Запада и Востока, непонимание относительности этих понятий, неверное представление о том, что петровская "вестернизация" уничтожила русскую самобытность, питали антизападничество евразийцев и сближали их взгляды с советской геополитической концепцией. Понимание революции как крушения наносных западных элементов в России вело их к ошибочному представлению о связи большевизма с русской самобытностью, а их государства с властью русского народа. В целом, по мнению автора, евразийцы сделали шаг назад по сравнению с А. С. Хомяковым и Ф. М. Достоевским, так как решали проблему своеобразия судьбы России через антитезу Европы и Азии.
Подготовленное учеными Института всеобщей истории РАН издание "Евразия: исторические взгляды русских эмигрантов" включает в себя не только фрагменты из публиковавшихся ранее работ евразийцев, но и большое число рукописей из фонда Савицкого, переданного пражским архивом (фонд 5783 Центрального государственного архива России).
Общий подход к проблеме определен в статьях Л. В. Пономаревой. Важнейшими моментами "личного духовного опыта" основателей евразийства, определившими формирование их "катастрофического мироощущения", она считает следующие. Во-первых, распад России как государства в 1918-1919 гг. с последующим его воссозданием, чем обусловливалась задача осознать и обосновать исторически единство Евразии, которая должна стать преемницей СССР после крушения власти большевиков. Во-вторых, обнаружившаяся в годы Первой мировой войны, революции и гражданской войны слабость жизненных и культурных устоев, что требовало осмысления причин произошедшего и выработки нового "духовного самосознания", а не воссоздания прошлого. В-третьих, исчерпанность, по мнению евразийцев, либерального развития России за период от февраля к октябрю 1917-го, чем обусловливался поиск самобытного идеала для ее дальнейшего пути. Отметим, что последнее положение стало основой для взвешенного анализа автором критики евразийцев со стороны либерально настроенной части русских эмигрантов (Кизеветтера, Милюкова и др.).
Однако, при всем отталкивании от Запада, культурологическая концепция евразийцев (прежде всего в интерпретации Трубецкого) оказалась вписанной в современный им культурологический европеизм. "Люди европейской (российско-европейской) культуры, - замечает Пономарева, - они не могли быть и не были ее отрицателями".
По мнению В. М. Хачатурян, "выбранные ими пути изучения русской культуры можно считать весьма перспективными". В основе их подхода к предмету исследования лежала мультилинейная схема исторического процесса, разработанная в западной историографии Дж. Вико и И. Гердером, а в русской - Н. Я. Данилевским. Сравнивая взгляды Данилевского и евразийцев, Хачатурян отмечает существенные сходства. Представление о прогрессе как поступательном движении вперед заменяется ими концепцией "прогресса как реализации разнообразия возможностей, заложенных в различных культурах", а главная ценность культуры видится в ее неповторимости, своеобразии. Правда, в отличие от Данилевского евразийцы не смогли соединить мультилинейность развития с поступательностью. Их закономерность была циклической. Продолжая антиевропоцентристскую традицию русской историографии XIX века (славянофилы, Данилевский, Леонтьев), они восприняли идею пагубности чуждых духовных влияний и органического, спонтанного развития культуры.
Евразия в своем развитии противополагается не только Западу, но и Востоку. Рассмотрение России-Евразии как "локальной цивилизации" ставит евразийцев в один ряд с такими европейскими философами как О. Шпенглер и А. Тойнби.
Пономарева связывает евразийский синтез с их отношением к религии "как высшей области познания". Однако данный раздел является наиболее слабым в сборнике. Вызывает возражение помещение в него без оговорок фрагментов из работ М. В. Шахматова, очень рано отошедшего от евразийства, и А. В. Карташева, участие которого в евразийских изданиях носило скорее случайный характер. Статья последнего "Взаимоотношения Церкви и Государства (восточно-православная точка зрения)" развивала положения национально-теократической концепции "Святой Руси", которую Карташев разрабатывал с середины 20-х годов и которая не имела ничего общего с идеей Евразии.
Биографический очерк о Савицком, написанный Н. Ю. Степановым, является начальным этапом изучения творчества этого оригинального мыслителя. Интересно содержащееся в нем замечание о влиянии идей о "ноосфере" В. И. Вернадского на формирование учения Савицкого о "номогенезе".
Разработку темы исторических взглядов евразийцев продолжила М. Г. Вандалковская в монографии "Историческая наука российской эмиграции: "евразийский соблазн"". Она рассматривает евразийство как научную систему, неотъемлемой составляющей которой является история. Анализируя в первой главе книги теоретические взгляды евразийцев на личность, культуру, государство и месторазвитие, она подчеркивает их заостренность против позитивистского, марксистского и отчасти неокантианского подходов к изучению прошлого. Главным в теории исторического познания евразийства она признает отход от причинного объяснения в истории и попытку утверждения системного видения прошлого. Правда, в ходе формирования и развития теории евразийства не все ее элементы были разработаны в равной степени. В итоге на первый план выдвинулось понятие месторазвитие, разрабатываемая Савицким. Теория личности практически выпала из центра евразийского комплекса, культура же приобрела самодовлеющее значение, заслонив само понятие личности. Вторая глава работы Вандалковской представляет собой подробный анализ оценок евразийцами основных этапов российской истории: древнерусского государства, монголо-татарского ига, Московского царства, императорского периода, революции и советского периода. Причем автор подчеркнуто объективистски подходит к изучаемому материалу, что, порой, не позволяет выявить его собственное отношение к исторической концепции евразийцев. Приведя в заключение оценки евразийства их современниками, Вандалковская как бы оставляет за читателем право на собственный вывод о значимости этого направления для развития исторической науки российской эмиграции. Такое отношение подчеркивается тем, что в приложении воспроизведены некоторые работы евразийцев о революции (Карсавина и Сувчинского) и полемические статьи их оппонентов (Милюкова и Кизеветтера).
Для Гиренка "евразийцы - мастера раннего постмодернизма". Поэтому он выбрал довольно своеобразную форму прочтения их мировоззрения. Его статьи полны непрозрачных метафор, что приводит к многозначности текста. А отказ от кавычек стирает грань между мыслями евразийцев и автора. Не случайно он предлагает идти "как наследники, не туда же, но за ними".
Поворот, совершенный евразийцами в стиле мышления, был сознательным сдвигом от прямого смысла к косвенному, что означало, по сути, потерю этого смысла, понимаемого как трансцендентальное априори. Попытка его обретения вне привычных канонов рационалистического мышления обернулась, с одной стороны, децентрованным миром равных в своем различии. (В скрывающемся за этим стремлении "объединять без центра объединения" Гиренок видит исходную интуицию современного мышления.) С другой - подменой логического целого сплошной фактичностью. "Евразийская идея одной своей стороной коренится в постмодернизме всеобщего уравнения, а другой - в новоязыческих поисках тотальности".
Отказ от европоцентризма стал первым шагом к восстанию против разума и языка (логоцентризма). "Евразийцы прошли этот путь наполовину". Стиль мышления, который утверждали евразийцы в антропологии, вел к аперсонализму "симфонической личности", к подмене православия новым язычеством, церкви - бытовым исповедничеством. Описание истории в терминах трансцендентального апостериори делало неприменимым к ней ни понятие прогресса, ни понятие регресса, поскольку она уже была загнана в пат. "Понимание того, что из пата не выходят логическими однородными шагами, а выпрыгивают, и что этим прыжком создается реальность - показывает глубину евразийства", - считает Гиренок.
Евразийство замышлялось его создателями как расставание с имперским прошлым и советским настоящим России, как идеология будущего воссозданной родины. Выбор лежал между капитализмом и социализмом. Именно - между, поскольку евразийцы не принимали ни капитализма, ни социализма. Однако видение народов России как органического целого исключало из арсенала их мышления такие понятия, как автономная личность, гражданское общество, демократия. Третий путь привел в никуда. И вновь тот же выбор стоит перед Россией.
Когда в "Вопросах философии" появилась статья С. С. Хоружего о Карсавине и де Местре, а в специально посвященном евразийцам номере журнала "Начала" - о философе-мусагетовце А. К. Топоркове, было непонятно, какое отношение это имеет к евразийству. Все встало на свои места в работе о трансформации славянофильской идеи в ХХ веке (построенной в соответствии с гегелевской триадой процесса познания: тезис - антитезис - синтез), которой предшествовали две статьи об отношении Карсавина и Флоровского к евразийскому движению. В них автор помещает евразийство в диахронный типологический ряд, выражающий изменение в нашем столетии подхода к идее самобытности русского культурного развития. Отправным пунктом - тезисом - служит формировавшаяся в рамках синтезирующего русско-европейские элементы культурного феномена Серебряного века идея славянского Возрождения. Являя собой "замысел Серебряного века о себе самом", эта идея предполагала соотнесение культуры России с эллинством, как универсальным культурным истоком, к которому должны припасть на различных этапах исторического развития все народы, чтобы обрести подлинную культуру.
Идеология евразийства, выражавшая типологический и психологический разрыв с довоенным менталитетом, разрыв, который был обозначен понятием пореволюционности, стала антитезисом триады. Отталкивание от прошлого (имперской России) и от чужого (Западной Европы) приводило к релятивизму в трактовке культуры, т. е. отказу от признания того, что "культура имеет ценностное превосходство над варварством, и это превосходство выражается в присущем ей элементе культивации, возделывания, или же аскезы, в дохристианском смысле". Последнее положение с необходимостью порождало отказ от ценностных критериев в отношении к культуре различных народов. Хоружий отмечает в этом определенный плодотворный аспект, отразившийся в протесте против "нивелировки, стирания этнокультурного своеобразия", который, по сути, был предвидением современного отношения к сохранению самобытности всех сколь угодно малых культур. Однако автор не одобряет редукционистского подхода к культуре, проявившегося у евразийцев во взглядах на религию, социальную философию, историю.
Неприятие Флоровским редукции или "агрессивного эмпиризма в философии истории и культуры" стало побудительным толчком к разработке им теологии культуры или идеи неопатристического синтеза, который "должен быть понят как принцип творчества, питаемого от патристического истока через личностную и харизматическую связь в Предании Церкви". Такой взгляд утверждал на место евразийского культурного нигилизма идею культуры "в ее классическом образе - как возделывания и воспитания, творческого труда, нравственного и умственного усилия человека и общества".
Хоружим была предложена и периодизация евразийского движения, выявляющая его три этапа. "Начальный из них охватывает 1921 - 25 годы и протекает по преимуществу в Восточной Европе и Германии. На следующем этапе, приблизительно с 1926 по 1929 гг., движение имеет своим центром Париж, а своим главным теоретиком - Карсавина (который до и после этого промежутка практически не принимает участия в движении). Наконец, в период 1930 - 39 гг., после ряда тяжелых кризисов и расколов, движение идет на убыль, продолжая существовать незначительными группами в отдельных эмигрантских центрах". Наиболее плодотворным был первый период, когда каждый из евразийцев намечал и разрабатывал отдельные идеи. Хотя уже в это время наметилась тенденция к трактовке самобытности в материальных категориях, низводящих ее до этнических и материальных факторов, против которой последовательно выступал Флоровский. Однако философское обоснование евразийства, равно как и идейное обоснование его "резкого крена влево" принадлежало Карсавину, выступавшему в роли теоретика движения с 1926 года. Стержнем теоретических построений Карсавина была концепция всеединства, в которой коренились ростки идеологии тоталитаризма. С его именем Хоружий связывает начало раскола движения, отчетливо проявившегося в конце 20-х годов.
Близкую С. С. Хоружему, хотя отнюдь не тождественную, позицию занимает А. В. Соболев. Различия определяются прежде всего разными ракурсами историко-философского видения проблемы. Если Хоружий выдвигает на первый план философское, то Соболев - историческое. Это проявляется и в определении Соболевым причин проявления "полюсов евразийства", обозначенных именами Карсавина и Флоровского, и в изучении самой детальной конкретики движения, в которой каждый участник означается не только философскими идеями, но и чертами личного характера.
Выступая "как попытка творческого реагирования русского национального сознания на факт русской революции", евразийское движение, по мнению автора, таило в себе возможность поляризации и раскола уже с самого своего зарождения. Она коренилась "в двух различных ответах на вопрос о том, что спасет Россию - земля или дух, "природные" ли стихийные силы или сила покаянного подвига".
Интересна и мысль Соболева о том, что утрата в эмиграции естественной культурной ауры, в которой жила и творила дореволюционная интеллигенция и которая служила своеобразным камертоном, позволяющим определить фальшь звучания тех или иных идей, привела при попытке ее воссоздания в изгнании к засилью "партийности", деформировавшей даже плодотворные в истоке идейные поиски. Стремление Трубецкого противостоять сползанию евразийства в политиканство, его нравственный авторитет обеспечили на время внешнее единство движения, являясь в то же время источником духовного дискомфорта мыслителя.
Эта тема была продолжена О. А. Казниной, опубликовавшей интересное "письмо-исповедь" Трубецкого Савицкому с искренним самоанализом отношения к евразийству и оценками движения. Еще ранее, прослеживая кризис евразийства, исследовательница подробно показала роль в этом Д. П. Святополк-Мирского. Казнина, как и ранее Соболев, не могла обойти темы внедрения агентов ОГПУ в среду евразийцев. Причем в сжатом изложении Соболева на страницах "Нового мира" этот аспект проблемы даже выступил на первый план, производя впечатление, что именно чекисты во многом инициировали раскол движения.
Именно эта публикация стала импульсом для полемического ответа С. Ключникова в "Нашем современнике", статья которого анонсировалась коротким очерком В. Кожинова. В последнем был задан общий подход к проблеме. Евразийство должно рассматриваться как продолжение и развитие наиболее плодотворной традиции русской историософии, отмеченной именами А. С. Пушкина, Ф. И. Тютчева, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, К. Н. Леонтьева, В. В. Розанова. Славянофилы, как отталкивающиеся от опыта Европы, оказались вне этой традиции. Противоположной евразийцам была линия Н. А. Бердяева, П. Б. Струве, С. Л. Франка, Г. П. Федотова, связанная с "западничеством" и марксизмом. В своих исканиях первые проявили себя как подлинные патриоты, говорившие о трагедийности русской революции, подготовленной вторыми. Выступил Кожинов и с утверждением о необоснованности обвинений евразийцев в сотрудничестве с ОГПУ, поскольку оно, во-первых, затронуло лишь малозначительных участников движения и, во-вторых, было всепроникающим. Наконец, автор высказался против упреков в недооценке евразийцами христианства.
В соответствии с этими положениями Ключников начинает свою статью с утверждения, что "евразийское движение - это не случайный зигзаг российской историографии, якобы рожденный от искр революционного пожара и усиленный эмигрантской неприкаянностью, но закономерный итог многовекового развития русской мысли". В подтверждение автор указывает на интерес к протоевразийской тематике в дореволюционных работах Вернадского и исследованиях Трубецкого, в доэмигрантский период - Карсавина.
При рассмотрении этапов эволюции движения Ключников солидаризируется с точкой зрения Хоружего, выделяя в качестве важнейшего момента для ее понимания отношение евразийцев к революции. В их оценке строго различались революция как явление истории, большевизм как порождение революции и коммунизм как разрушительная идеология. Опираясь на анализ карсавинской феноменологии революции с ее четырьмя этапами: 1) умирания старого правящего слоя; 2) анархии; 3) создания жесткой тиранической партии, руководимой революционными идеологами; 4) затухания революции и подъема нового правящего слоя, автор подчеркивает, что последний этап рассматривался евразийцами как решающий. "В этот момент возникает главная и завершающая проблема революции - народ должен найти подлинное правительство, которое в тесной связи с правящим слоем (перелившимся к этому времени в армию) взяло бы в свои руки слабеющую власть и, возобновив связь с прошлым, возвратило бы народ на его историческую дорогу". Указание автора на то, что евразийцы ошиблись в прогнозе на пятьдесят лет, делает это и последующие положения статьи злободневными.
Рассматривая взгляды евразийцев на причины революции, Ключников подчеркивает их неприязненное отношение к некритическому увлечению интеллигенции Европой. Бездумное заимствование чуждого России опыта привело к расслоению культуры, породившему в конце-концов стихийный революционный взрыв. Это положение привело автора к выводу о том, что евразийцы вплотную подошли к мысли о мессианской роли России, показавшей своим трагическим опытом тупиковость материалистического пути, по которому медленно движется весь мир.
К общим положениям Кожинова об использовании евразийцев органами ОГПУ Ключников лишь прибавляет несколько конкретных фактов, отмечая, что "спектакли" чекистов были удачны благодаря высокому авторитету СССР в глазах левой западной интеллигенции. Причины же упадка движения лежали вовне: иллюзии о возрождении отечества в ходе реализации нэпа развеялись в связи с его насильственным свертыванием. Последнее положение заслуживает внимания. Решению вопроса об отношении к реализации первого пятилетнего плана могут помочь помещенные во французских изданиях статьи Савицкого, которые еще не анализировались исследователями.
Более подробно свои взгляды Ключников представляет в предисловии к сборнику трудов евразийцев "Русский узел евразийства". В нем он дополняет характеристику евразийства реконструкцией евразийской онтологии. В ее основании лежал иерархический персонализм Карсавина и идеи Савицкого о смысле и организации как основаниях бытия (Ключников определяет их как "пантеистический идеализм"). Особая онтология евразийцев характеризуется Ключниковым как стихийно-органическая, природная и теологическая, идеалистическая, духовная. Характеристика историософии евразийства Ключниковым опирается на ставший уже традиционным набор признаков: мультилинейность, цикличность, морфологизм, телеологичность и фатализм в восприятии исторического развития. Однако он считает, что такая харктеристика не предполагает имморализма их историософии. "Евразийство, таким образом, никогда не было нигилистической апологией чистого разрушения, но скорее представляло собой политическую идеологию футуристического тпа, видевшую свою задачу в построении будущей великой евразийской культуры", - делает вывод Ключников. Среди перспективных идей евразийства он выделяет следующие: идею русского национально-культурного своеобразия, идею бытового исповедничества в православии, идею духовного преодоления революции и идею будущего государственного строя России в форме идеократии.
Наиболее оригинальными, хотя не во всем беспорными, являются положения Ключникова о влиянии евразийцев на эмигрантскую литературу. Он подчеркивает особую роль журнала "Версты", который издавался евразийцами. Основная заслуга издателей журнала состояла в публикации всего "лучшего" не только в эмигрантской, но и в советской литературе. "Версты" намечали "третий путь", отличный как от сменовеховской капитуляции перед большевиками, так и от идей реставрации "старой" России. Ключников признает, что евразийцы не сумели создать самостоятельной художественной школы, но они оказывали "опосредованное влияние" на литературный процесс в эмиграции, выступая в качестве литературоведов и литературных критиков. Подчеркивая это, Ключников раскрывает влияние историософии евразийцев на их эстетические принципы, которые он называет "эстетической органикой". Главным понятием для евразийцев было понятие "стихии", с которым были сопряжены такие понятия как "здоровый реализм", "творческая воля", "напряженность действия", "событийность", "ритм", "творческие циклы", "народность", "правда". В своей совокупности они стали основой для изучения евразийцами композиции и стилистики русских литературных произведений допетровкого времени и литературы XVIII - XX вв. Намечая контуры евразийской эстетики, Ключников пишет о "евразийском измерении русской литературы". Он считает, что евразийцы раскрыли литературное выражение "идеи Азии" как "одной из основ самой художественной ткани отечественной словестности". "Литературное выражение идеи Азии, - обобщает Ключников, - связано и с художественным отражением взаимодействия русской и восточной стихий в реальной истории России, и с художественным воплощением русского своеобразия, несводимого в чистом виде ни к европейскому, ни к азиатскому началу, и с особыми художественными принципами проникновения во внутренний мир Азии и восточной души". Автор конкретизирует данные положения путем анализа евразийского видения "живительной основы конфликта" в литературных произведениях между "художественными типами" "оседлого" человека и "кочевника". Развивая данное положение применительно к истории, Ключников замечает "среди прочих конфликтов, разрывавших тело и душу Империи, ... конфликт между двумя типами национальной психологии - "кочевнической" (преимущественно революционной и "красной") и "оседлой" (в основном крестьянской и "белой")". По его мнению, евразийцы призывали заменить революционную логику победы одной из сторон в конфликте эволюционной логикой примирения, основанного "на гармоническом балансе между двумя тенденциями". В этом он видит силу евразийцев, которая определяет актуальность их идей для современной России.
Изучение евразийства как исследование русской идеи в ее самобытности на страницах научного издания продолжила Т. Н. Очирова. Аватор определяет произвольно расширенный круг имен, которые автор связывает с течением: Н. С. и С. С. (?) Трубецкие, Л. П. Карсавин, Н. О. Лосский, С. Л. Франк, П. Н. Савицкий, Н. Н. Алексеев, Б. П. Вышеславцев, Н. А. Бердяев, В. В. Зеньковский. Это стало следствием несистемного подхода к идеологии евразийства. Рассмотрение его отдельных элементов вне системообразующих связей и поиск схожих с ними положений у русских мыслителей приводят автора к тому, что непосредственными предшественниками (курсив мой - А. А.) евразийцев названы В. Ф. Одоевский, А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, Вл. С. Соловьев, а истоки евразийства возведены к национально-государственной концепции Н. М. Карамзина "о России как единстве западного и восточного мира, что давало ей преимущества перед другими государствами, хотя и было чревато драматическими противоречиями". Методологическая необоснованность исследования приводит к тому, что статья производит противоречивое впечатление. С одной стороны, в ней содержится ряд очень точных наблюдений, с другой - она содержит ошибочные утверждения и неточности. К первым можно отнести: анализ критики евразийской концепции, который раскрывает не только основные положения оппонентов, но и основания их критического отношения к евразийству, определение причин сочувственного отношения к евразийству в среде эмиграции, указание на увлеченность некоторых евразийцев (прежде всего Пейля и Савицкого) планами индустриализации. Среди вторых - помещение евразийства в идеологический ряд "Мы есть третий Рим" - "самодержавие, православие, народность" - "за веру, за царя и отечество"; утверждение о том, что "журнал "Русская мысль", редактируемый Петром Струве, также разделял позицию и программу евразийства", и другие, менее существенные неточности.
Как "явление национального гения" определяет евразийство Ю. К. Герасимов. В отличие от критического и неприязненного отношения к православной церкви, характерного для "профессорских" кругов интеллигенции, евразийцы стали продолжателями религиозного дела славянофилов, Гоголя, Юркевича, Достоевского и московского кружка М. А. Новоселова. Автор подчеркивает, что неприятие европейской культуры евразийцами было связано с их критикой католичества. Эта критика была не только продолжением традиции национальной мысли, но и ответом на попытку сговора большевиков с Ватиканом. Реакцией стало распространение евразийцами принципа автаркии, "ревнивого самозамыкания" на современную им Православную церковь. Высоко оценивая идею "бытового благочестия", автор не замечает, что, по сути, она была выражением пережитков язычества в русском православии.
Долгое время единственым претендентом на евразийское наследие был Л. Н. Гумилев. Скептическая оценка его знаний о евразийстве Либерманом преувеличена. Опровержением ее служит статья Гумилева о Трубецком в "Нашем наследии", написанная с хорошим знанием вопроса. Однако интерпретация взглядов Трубецкого довольно своеобразна. Гумилев выделяет в евразийской концепции те положения, которые близки его собственным, и придает им свой смысл. По его мнению, употребляемое Трубецким слово "лик" можно заменить понятием "этнос", а вместо "многонародная личность" использовать понятие "суперэтнос". Излагая взгляды Трубецкого на значение монгольского ига в русской истории, он дополняет их результатами своих изысканий. Вторым планом изложения при этом является полемика с "русофилами".
Главный вывод, к которому пришел Гумилев, заключается в признании того, что "евразийская концепция этнокультурных регионов и химерных целостностей в маргинальных (окраинных) зонах оказалась пригодной для интерпретации всемирно-исторических процессов. Там, где сталкиваются два и более суперэтноса, множатся бедствия и нарушается логика творческих процессов. Возникает подражание (мимесис) как противник оригинальности, и таким образом нарушается принцип "познай себя" или "будь самим собой". "Напротив, этносы, живущие на своих территориях-родинах, поддерживающие свою традицию - "отечество", уживаются с соседями розно, но в мире". Из этого вывода вполне логично выведен другой: "... любой территориальный вопрос может быть решен только на фундаменте евразийского единства".
Л. Н. Гумилев называл себя "последним евразийцем", но знамя борьбы за евразийство после его смерти в 1992 году было подхвачено А. С. Панариным. Евразийство актуально для него прежде всего своим стремлением сформулировать мессианскую идею, необходимую для большой державы в ХX веке. Как когда-то евразийцы выступили с антизападническими лозунгами, так Панарин направляет свою критику против атлантизма и американизма. Необходимо противостоять идеологии потребительского общества и связанной с ее утверждением в западных странах опасности экологической катастрофы. При этом он не склонен видеть выход из создавшейся в посткоммунистической России ситуации ни в националистическом изоляционизме, ни в панславизме.
Позитивной идеей современного евразийства должна стать постмодернистская аскеза, направленная на утверждение превосходства духовного совершенствования перед материальным производством и потреблением. Другой идеей идеологии неоевразийства должен стать этатизм. Утверждение духа жертвенной государственности, способной отстоять национальные интересы, должно стать, по мнению Панарина, преградой на пути декаденствующего индивидуализма, который оборачивается в России разлагающим моральным нигилизмом "новых русских".
Возрастающим интересом к евразийству отличаются проводящиеся в последнее время ежегодно конференции "Россия и Восток: проблемы взаимодействия", на которых обсуждается самый широкий спектр проблем, которые когда-то были важны для евразийцев. Подобно евразийцам 20-х - 30-х годов участники конференций анализируют взаимоотношения России и азиатских стран и народов в различных плоскостях - этнографии, языкознания, культурологии, философии, истории. Вполне логично, что на последней по времени проведения конференции в 1995 году "евразийству" было посвящено несколько докладов. В них рассматривались как уже ставшие традиционными для историографии евразийства вопросы - о категориях евразийской концепции, истоках их взглядов, значении евразийской идеологии для современности, так и новые - о евразийской военной доктрине.
Если сами по себе академические исследования евразийства могут быть только приветствуемы, то некоторые политические выводы из них вызывают тревогу. Прежде всего это сближение евразийства с идеологией консервативной революции и новыми правыми, которые воспринимаются в России как фашисты. Близость неоевразийцев с новыми правыми отметил А. Панарин, а А. Дугин на страницах журнала "Элементы" поставил евразийцев 20-х - 30-х годов в один ряд с итальянскими фашистами, испанскими фалангистами и немецкими социал-националистами. Именно это стало причиной резкой критики идеологии евразийства В. Сендеровым в статье "Евразия: прошлое или будущее, реальность или миф?", помещенной в "Гранях". Для автора евразийство с момента своего зарождения было политизировано. Все работы евразийцев были направлены на обоснование идеологии. Стержнем их концепции стало антизападничество и идущий с ним рука об руку фундаментализм (православизм). Сендеров относит евразийство к прошлому и выступает не только против мифов, сотворенных евразийцами, но и мифов, создаваемых вокруг них сегодня.
Споры о евразийстве продолжаются................................................
А.В.Антощенко, специально для литературного клуба "Евразийский Вектор"
